[QUOTE]Если Бы пишет: причисления квадрата к искусству.[/QUOTE] Да искусство он, искусство) Просто не живопись, не графика, не скульптура. Если попробовать найти определение - артобьект созданный на базе живописи, ею не являющийся. Я к тому, что ну нельзя ругать его за то, чем он не является. Своё дело - пытаться вникнуть, доставлять злобу, удивление, огорчение или там дискомфорт - каждому по разному, он делает.
[QUOTE]Если Бы пишет: чтобы малевать чёрные квадраты надо или не учиться никогда, или забыть всё, чему учили... Малевич - как раз случай, как говорится, не в коня корм...[/QUOTE]
Виталий, я кажется понял в чем тут загвоздка и почему мы никак не можем друг друга понять. Пожалуйста, на вскипайте праведным гневом сразу, а дочитайте ответ до конца.
И так, я полагаю, вы попали в ловушку, расставленную Малевичем. Вы подходите к квадрату с критериями "изобразительное искусство", "живопись", "картина" - этот же обьект (внимание) - не живопись, - в нем живописности как в окрашенном заборе. Не картина - отсутствует сюжет, вообще всё отсутствует, кроме внешних атрибутов картины. И не изобразительное искусство - "Черный квадрат", как я уже раньше писал - это такой удачный эксперимент. Эксперимент манипулирования сознанием зрителя. В нём нет ничего от привычной картины, кроме того, что она висит на стене в музее, написана художником на холсте и краской.
Подойдите к квадрату с меркой "инструмент для манипулирования сознанием" - важно ли, чтоб такой обьект был красивым, содержательным, искусным? Нет, не важно. Важно, чтоб он выполнял свою задачу.
Как это работает?
1. Зритель старается понять, что хотел сказать автор. Автор то, действительно много что порассказал - стоит ли верить - сами себе решайте.
"Казимир Северинович утверждал, что открыл четвертое измерение, совершенно новую реальность, которую назвал «супрематизм». Постичь эту реальность можно только через супрематистское искусство, а «Черный квадрат» — это своеобразный портал в запредельный, высший мир. "
2. попадая в ловушку логики "картина=изображение", зритель пытается что-то разглядеть и понять, и даже в некоторых случаях, говорят что понимают.
3. "раз другие видят, то и я не дурнее" - вспомните "Новое платье для короля"
"Так и пошел король во главе процессии под роскошным балдахином, и все люди на улице и в окнах говорили: — Ах, новый наряд короля бесподобен! А шлейф-то какой красивый! А камзол-то как чудно сидит! Ни один человек не хотел признаться, что он ничего не видит, ведь это означало бы, что он либо глуп, либо не на своем месте сидит.
Ни одно платье короля не вызывало еще такого восторга."
Сам Малевич наверняка был уверен, что эта работа - картина. Так и Колумб изначально в Индию плыл.
[QUOTE]Тимофей пишет: Видели, какой Никас Сафронов на фото у Виталия, сытый и довольный, а рисует отменную дрянь. Или истуканы у Церетели, тьфу. Чем больше наград тем дрянее "произведения".[/QUOTE]
Ну если не сильно влазить в философские дебри.. Потребность творить, она как бы не имеет прямого отношения к сытости или голоду, к богатству или бедности - это просто такая физиологическая потребность. Другое дело, что различаться будет всё - и материалы и видение жизни.
Вот примеры обратного из истории - Джотто - главный архитектор Флоренции с годовым гонораром в 100 золотых плюс кредиторская деятельность. Леонардо получал годовую ренту в тысячу экю в звании первого королевского художника, инженера и архитектора. У многих известных из Возрождения были меценаты, заказы от правителей и пап. В общем, куча примеров за и куча против.
Оно конечно, художник - особый подвид человека, его сколько не корми, все норовит унитаз для выставки стырить или втихаря черный квадрат накрасить, но все же - есть успешные но хорошие художники, и есть нищие, голодные бездари. Как есть голодные гении и богатые борзописцы.
[QUOTE]Тимофей пишет: В ученичестве ладно, но после...[/QUOTE] Трудно сказать как обстоят дела сейчас, но лет 20 назад, к нему могли поступить только самые-самые. А так, скорее всего лет через десять, две трети уйдут в другие профессии, бизнес. Из моих соучеников, сейчас чистых художников не осталось - или бизнес или преподавание или иллюстрации и т.п.
Так объясните наконец, почему «Чёрный квадрат» Малевича — это шедевр, а не фигня!, Пишет Шакко. copy-and-paste, ссылка внизу.
[QUOTE]Если Бы пишет: со мною согласится и добрая половина авнгардистов. У них у каждого свой чокнутый критерий гениальности, и они чаще других презирают как реалистов, так и своего брата беспредметника.[/QUOTE]
Тут с вами согласится не только половина авангардистов, а и половина художников любого направления - своих презирать проще и правильней)
А по квадрату как раз хотел просуммировать мнения: 1. Говно 2. Не искусство 3. Позор 4. Интересный обьект 5. Зеркало 6. Непонятно что, но интересно почитать дискуссию
[B][SIZE=5][COLOR=#7B3000]С[/COLOR][/SIZE]обакоголовый народ из древних икон.[/B]
[SIZE=2]Святой Христофор Псеглавец[/SIZE]
Чего только не встретишь в анналах истории, однако псоглавцы – незаурядный культурный феномен, о котором стоит упомянуть отдельно. В книжной миниатюре образ странных человекоподобных существ транслировался через изобразительное искусство. О кинокефалах, (или киноцефалах) писали во времена античности, такие авторитетные философы, как Геродот, Мегасфен, Плиний Старший и многие другие.
[SIZE=2]Святой Христофор Псеглавец[/SIZE]
Чтобы глубже понять шок образованных эстетов античной поры, стоит отметить – это был довольно маленький и замкнутый мир. Путешествия занимали кучу времени, огромные территории оставались непознанными, а все новое очень сложно втискивалось в привычную систему ценностей. Древняя Греция и Рим – это продвинутые цивилизации. На в то же время, неподалеку от них, например, в экваториальной Африке жизнь замерла на стадии первобытных племен.
[SIZE=2]Мученик Христофор Псеглавец[/SIZE]
Не стоит и говорить, насколько жители тех примитивных поселений отличались от европейцев. И хотя чернокожие рабы в античности были в избытке, люди подобного свойства с более выразительной внешностью, могли восприниматься кардинально.
Правда, это никак не объясняет, откуда устойчивый образ сабакоголового человека взялся у индийских, персидских, и даже китайских летописцев. Последние имели мало связей с европейским континентом и развивались аутентично, ведь расстояние до них было огромно.
Прошагавший полмира в военных походах Александр Македонский сильно раздвинул горизонты античного мира. Индийская миниатюра под названием «Войска Александра Македонского борются с псоглавцами» преподносит подобный эпизод как часть истории, будто такое могло быть, и даже было на самом деле!
[SIZE=2]Войска Александра Македонского борются с псоглавцами. Индийская миниатюра[/SIZE]
Хотя на данном изображении, существа с якобы песьими головами больше напоминают приматов, вооруженных, но не ясно, кем-то или самостоятельно.
Ахракас и Аугани — коптские святые с собачьей головой. Это Коптская икона XVIII века и на ней в сиянии нимба появляются те самые псоглавцы, фигуры из недр коллективной памяти. По преданию, Ахракас и Аугани были последователями коптского святого Меркурия Абу-Сефейна и настолько верно ему служили, что удостоились место в иконографии.
[SIZE=2]Святые Ахракас и Аугани (икона XVIII века)[/SIZE]
Подобные образы считаются так же отсылкой к Анубису – одному из главных богов древнеегипетского пантеона. Именно он изображался с телом человека и головой собаки.
Hadrian. A.D. 117-138. AR denarius. Rome, ca. A.D. 119-125. IMP CAESAR TRAIAN HADRIANVS AVG, laureate bust of Hadrian right, slight drapery on far shoulder / P M TR P COS III, Pax standing facing, head left, holding olive branch and long scepter. RIC 94; BMC 194; RSC 1140a.
Julia Soaemias; Rome, 218 AD, Denarius. BM-41, C-3 (3 Fr.), RIC-237. Obv: IVLIA SOAEMIAS AVGVSTA Bust draped r. Rx: IVNO REGINA Juno, veiled, standing r. holding scepter and Palladium.
[QUOTE]Если Бы пишет: Лёша Хвост у меня в гостях ( который и сочинил и спел " Под небом голубым"[/QUOTE]
" (другие названия — «Го́род», «Рай», «Над тве́рдью голубо́й…») — песня на стихи Анри Волохонского и музыку Владимира Вавилова.. [B]Первым исполнителем[/B] песни стал Алексей Хвостенко"
[QUOTE]Akrosas пишет: ибо в истории при Феодосие II на волне борьбы с язычеством топорами была спокойно зарублена шедевральная скульптура Сераписа[/QUOTE]
Да, кто-то решил "Damnatio memoriae, оно же спокойно пройти мимо, конечно хороший метод борьбы, но недостаточный..."
Так объясните наконец, почему «Чёрный квадрат» Малевича — это шедевр, а не фигня!, Пишет Шакко. copy-and-paste, ссылка внизу.
[QUOTE]Akrosas пишет: Это не работа, а мошенничество и дрянь[/QUOTE][QUOTE]Akrosas пишет: Вандализм - это когда Черный квадрат и ему подобный шлак называют искусством.[/QUOTE] Вы так оригинальны. Сходите на выставку, наберите в рот говна и плюньте.
Так объясните наконец, почему «Чёрный квадрат» Малевича — это шедевр, а не фигня!, Пишет Шакко. copy-and-paste, ссылка внизу.
[QUOTE]Akrosas пишет: раз уничтожение Рембранта ставите в одну линейку с борьбой с Черными квадратами[/QUOTE] Ставлю, не сомневайтесь - вандализм, он и есть вандализм. Кто вы такой, жечь чужие работы?
[QUOTE]Akrosas пишет: А если кому-то не нравится, то не имеют право, хе-хе.[/QUOTE] А вот вы на выставке, например, если работа вам не нравится - вы становитесь напротив и каждому громогласно доводите до сведения что работа - говно, или просто проходите мимо?
Так объясните наконец, почему «Чёрный квадрат» Малевича — это шедевр, а не фигня!, Пишет Шакко. copy-and-paste, ссылка внизу.
[QUOTE]Если Бы пишет: Авитус, тоже для ясности : если вы счииаете издевательство над здравым смыслом и уродование прекрасного до вызывания рвотного рефлекса, нам общий язык не найти. Искусство - область прекрасного, созерцания интересно и со знанием тонкостей и толстостей созданного образа на основе восхищения созерцаемого мира и наших фантазий[/QUOTE]
Скажу ещё проще и от души - попробуйте понять моё мнение: Мне до глубины души пофиг, что и кто там красит - хотят вымазаться в краске и и биться о стену - пусть хоть расшибутся. Имеют право - кому то ведь это нравится.
Мне нравится разнообразие в искусстве. В том числе и потому, что на их фоне смотришься лучше.
Так объясните наконец, почему «Чёрный квадрат» Малевича — это шедевр, а не фигня!, Пишет Шакко. copy-and-paste, ссылка внизу.
[B]Если Бы[/B], вот специально для вас, дабы хоть как-то расставить акценты:
Мне мало что нравится в современном искусстве Мне мало что нравится в суперматизме и кубизме Мне и реализм не весь заходит Я вообще не понимаю инсталляций, как подвида искусства.
Ну а теперь: я уверен, что искусство может (я не использую слово "должно" в контексте искусства) быть разнообразным. Мне не нравится - не значит что не нравится никому.
Так объясните наконец, почему «Чёрный квадрат» Малевича — это шедевр, а не фигня!, Пишет Шакко. copy-and-paste, ссылка внизу.
[QUOTE]MDV пишет: И те, кто не способен самостоятельно думать [/QUOTE]
А вам не приходило в голову, что у других людей просто может быть мнение, отличное от вашего? Что именно вы не утруждаете себя работой ума? Что картина не обязательно должна быть обдумана и разжевана художником за вас?
[QUOTE]Апатит пишет: Все говорят: круто, непостижимо, гениально. Объясните в одним абзацем, что вы там видите?[/QUOTE] Мнений и вариантов, что же там изображено или что хотел сказать художник - тоже без сарказма - столько же, сколько людей смотрят эту картину. Это как Сад Камней - ну на что там смотреть? Как растут камни? Правда?
Нет сюжета. Нет техники - ничего нет, только квадрат. Именно это удивляет и обескураживает - именно поэтому более ста лет его обсуждают - мало какая работа может похвастать таким успехом.
И лично мне кажется, что сам по себе квадрат работает не так полно, как вместе со зрителями. Ну т.е. полная картина это квадрат и его зрители. И лучше смотреть чуть со стороны и чуть с расстояния: квадрат-зрители-реакция
[B]Иван Айвазовский: почему прославленный художник женился на гувернантке[/B]
[COLOR=#7D7D7D][SIZE=2]Известие о том, что Айвазовский предпочел гувернантку самым именитым светским невестам, вызвало в Петербурге сенсацию! Ирина Стрельникова[/SIZE][/COLOR]
Ранним утром 2 апреля 1900 года в передней феодосийского дома Ивана Константиновича Айвазовского звякнул дверной колокольчик — посыльный принес корзину цветущих ландышей. За первым даром вскоре последовали другие: маки, мимозы, тюльпаны, нарциссы, фрезии. Было Вербное воскресенье, а горожане на праздники вечно задаривали старого художника цветами. За день просторный дом так наполнился ароматами, что трудно стало дышать. Иван Константинович распорядился подать вечерний чай на балкон, но и там все было в цветах, а корзина с ландышами занимала добрую половину инкрустированного чайного столика. Айвазовский глядел на белые колокольчики соцветий, на гладкие широкие листья, на нежные стебельки и ощущал смутную тоску и беспокойство.
— Анечка, ангел мой, — позвал он жену. — Посмотри на эти ландыши! Мне чудится, будто я их уже где-то видел...
— Ах, Иван Константинович! — с улыбкой отвечала красавица жена. — Точно такие корзины я вижу каждое Вербное воскресенье год за годом! Все хотела тебя спросить, от кого это, да забывала. Неужели ты сам раньше не замечал?
— Не замечал… Слишком много в доме цветов. От кого же эти ландыши? Здесь нет ни записки, ни визитной карточки, ничего. Как таинственно! Говоришь, их приносят каждый год? Надо бы найти да расспросить того посыльного. Я запомнил его: высок, сед, в потертом сюртуке. Я мог бы даже его нарисовать…
— Полно, друг мой! Мало ли в Феодосии стариков в потертых сюртуках? Дождемся нового Вербного воскресенья, вот все и узнаем. Не тревожься из-за такой малости. Твоя жизнь подобна сказкам «Тысячи и одной ночи». Что тебе какие-то ландыши? — А мне теперь кажется, что тут кроется что-то весьма важное. Что-то, связанное с этими цветами. Без чего жизнь моя, счастливая и долгая, останется неполна…
[B]Особенный мальчик[/B]
Однажды весенним утром 1829 года градоначальник Феодосии Александр Иванович Казначеев ехал лабиринтом кривых переулков вверенного ему города и заметил непорядок: забор казенного учреждения был измаран углем. Рисунок, впрочем, был неплох: рыбак, лодка и сеть. «Закрасить!» — нахмурился градоначальник. А на другой день забор был снова испорчен: неизвестный проказник намалевал корзину с рыбой. «Закрасить снова и поставить здесь городового!» — распорядился Казначеев.
В ту же ночь нарушителя удалось изловить: им оказался черноволосый смуглый отрок двенадцати лет — Ованес, сын Геворга Гайвазовского, старосты городского базара. «Хорошо рисуешь, Ваня! — сказал ему Казначеев. — Для начала определю тебя в гимназию, а там посмотрим».
Жить способного мальчика Казначеев взял к себе. Отдал в гимназию, пестовал, учил, приглядывался. Кроме склонности к рисованию у Вани обнаружились еще и музыкальные способности — он замечательно играл на скрипке, правда, все норовил поставить ее на колено, как делали на феодосийском базаре. Чтобы посоветоваться, куда отдать юное дарование после гимназии, градоначальник написал петербургскому приятелю, вложив в конверт Ванины рисунки. Вскоре пришел ответ: рисунки понравились в Академии художеств и Гайвазовский зачислен туда на казенный счет.
В Петербурге Ивана приняли радушно. Сам президент академии Оленин ласково глядел в глаза и приглашал запросто бывать у него в доме. Об успехах феодосийского самородка был наслышан даже император. И, когда в 1835 году в Петербург приехал модный французский живописец-маринист Филипп Таннер, Николай I лично порекомендовал ему Гайвазовского в ученики. «Государь благословил тебя, Ваня, осваивать новый для России жанр!» — сказал Оленин. Иван не отважился возразить, что мечтает писать портреты.
Скоро выяснилось, что на этот раз везунчику Ивану не так уж и подфартило. Таннер разговаривал брезгливо, учить ничему не учил и в академию не пускал. Зато заставлял Гайвазовского смешивать краски, мыть кисти и палитру. Всякий раз, когда француз принимался писать свои марины, он отсылал ученика прочь из дому, чтобы тот, не дай бог, не подсмотрел секретов мастерства. Не прошло и двух месяцев, как юноша от разочарования и обиды заболел чем-то вроде нервного расстройства…
С воспаленными, ввалившимися глазами, исхудавшего, Ваню встретил на улице Оленин и чуть не насильно забрал к себе в имение, отпаивать липовым цветом. Там Гайвазовский написал, наконец, свой первый морской вид (не пренебрегать же государевым благословением!), а Оленин взял картину на выставку академии.
Вернувшись к Таннеру, Иван объяснил свое недельное отсутствие болезнью. Вот только его картина наделала в Петербурге слишком много шуму и некстати получила серебряную медаль выставки, с чем ничего не ведающего француза и стали поздравлять знакомые. Маринист кинулся с жалобами к государю, а Николай, не терпевший нарушения субординации, велел примерно наказать обманщика. Картину Гайвазовского с выставки убрали, дело шло и к исключению из академии, но тут случилось чудо: Таннер допустил какую-то светскую оплошность, и его самого велено было выслать из России. Тут уж маятник везения качнулся для Гайвазовского в обратную сторону: многие старались выразить ему симпатию и сочувствие, дошло даже до приглашения сопровождать 9-летнего великого князя Константина в учебном плавании по Финскому заливу.
Однажды, когда Гайвазовский, расположившись на палубе, заканчивал очередной вид Кронштадта, за спиной возник великий князь: «Встань! Дай кисть. Я хочу рисовать». Как ни унизительно, но пришлось подчиниться. Художник молча смотрел, как капризный мальчишка портит почти законченную картину, неумело подрисовывая на волнах кривобокий корабль. Но что жалеть о пейзаже, когда с тех пор Гайвазовский стал считаться учителем столь высокой особы! Он, впрочем, всегда был незлобив и легко прощал обиды…
Из того плавания Иван привез немало работ и выставил их в академии. И снова смотреть на его творения слетелся весь Петербург. В один прекрасный день приехал Пушкин и наговорил смущенному юноше много приятного: мол, удивительно, как ему, южанину, удалось передать краски Балтийского моря… А красавица в открытом бархатном платье и шляпке со страусиным пером — Наталья Николаевна — и вовсе вогнала Ваню в краску, воскликнув: «Александр! Заметил ли ты, что этот юноша поразительно похож на тебя в юности?» Тут все вдруг заметили сходство, и Ваня ощутил себя на седьмом небе!
Больше Гайвазовский с Пушкиным не встречался. Через год по Петербургу пронеслась страшная весть: поэт опасно ранен на дуэли. Иван на правах знакомого помчался к дому на Мойке. Внутрь его не пустили: пришлось стоять в толпе под окнами, тихо плакать и ежеминутно стряхивать с шапки колючий ледяной снег. На другой день, когда Гайвазовский снова пришел к дому на Мойке, Пушкин уже умер. Гроб с телом стоял в гостиной, а рядом сидел Федор Бруни, профессор академии, и рисовал покойного. Гайвазовский, раздобыв бумагу и карандаш, принялся смиренно ждать своей очереди. Увековечить черты обожаемого кумира казалось теперь страшно важным…
Рисунок Ивана вышел никуда не годным: даже у Жуковского, рисовавшего рядом с ним, и то получилось лучше! Вечером Иван оплакивал и Пушкина, и собственные надежды стать хорошим портретистом. «Что ты, Ваня, Пушкин же любил море, рисуй, что умеешь, и это будет твой дар поэту! — утешали его друзья. — Умей ценить свою судьбу, не оглядываясь на чужую...»
[B]Сто рублей за розу[/B]
Однажды Гайвазовский шел, задумавшись, из академии и не заметил несущуюся вскачь упряжку. Из-под колес выскочить успел, но все же потерял равновесие и упал. «Мон дье!» — воскликнула дама, выпорхнув из экипажа. И затараторила по-французски: «Он убит? Жив? Какой молоденький! Скорее дайте воды! Несите же его в мою карету!» Ее лица под белой вуалью он толком не разглядел. Но терпкие духи, грациозность, изящество наряда — этого было достаточно пылкому юноше. Пока ехали к его дому, Гайвазовский, путаясь во французских словах, восторженно бормотал: «О, не беспокойтесь! Минуты вашего драгоценного внимания хватило бы, чтобы возместить и куда большие несчастья!» На прощание дама узнала, как зовут жертву кучерской неосторожности, сама же так и не назвалась.
Ваня сидел дома и грезил о дивной незнакомке, когда к нему ввалились друзья с рассказом о своей неудаче у театральных касс: хотели раздобыть билеты на «Сильфиду» с божественной Мари Тальони, гастролировавшей в Петербурге, да куда там! У касс — давка, князья и те не могут добыть место! И тут на пороге Ваниной комнаты появился посыльный с письмом. Гайвазовский вскрыл надушенный голубой конверт, оттуда выпали какие-то билеты… Оказалось — на Тальони, да не на галерку, а в четвертый ряд партера. «Загадка!» — поражались академисты. Но что зря голову ломать! Взяв напрокат фраки, поехали в театр и громче всех рукоплескали великой балерине. «Бежим к артистическому подъезду, взглянем, как волшебница покинет театр», — решили друзья. Когда Тальони появилась в дверях, человеческое море рванулось ей навстречу. «Тише, господа, мы же раздавим ее!» — крикнул один из академистов, и юноши схватились за руки, чтобы сдержать беснующуюся толпу.
Благополучно добравшись до кареты, Тальони вдруг оглянулась: «Мсье Гайвазовский?!» Балетоманы с изумлением навели на юношу лорнеты, а он сам в тот же миг узнал и голос, и экипаж. Это была она, его прекрасная дама! «Ловите!» — крикнула ему Мари и бросила букет роз. «Сто рублей за один цветок, молодой человек, умоляю!» — тут же полезли к Гайвазовскому. Он бросился бежать, унося с собой драгоценнейший из даров. «Ну ты, брат, точно везунчик!» — прокричали ему вслед друзья.
Но какое же тут везение, когда та, которая завладела его думами, уехала, и сам Петербург стал Гайвазовскому не мил. Промаявшись неделю-другую, Ваня стал наводить справки: нельзя ли снова определиться на какой-нибудь корабль? Такая возможность скоро сыскалась: генерал Раевский — начальник Черноморской береговой линии — был большим поклонником искусства и наслышан о Гайвазовском…
На военном корабле «Колхида», направлявшемся на русско-кавказскую войну, Гайвазовского поручили заботам адъютанта Раевского — Льва Сергеевича Пушкина. Брат поэта был известным выпивохой и хвастал, что не знает вкуса чая, кофе и супа, потому что ни в каком виде не употребляет воду, только вино! Рассказывали, что однажды Льву Сергеевичу сделалось дурно в одной гостиной и дамы стали кричать: «Воды, воды!», так капитан Пушкин сейчас же очнулся и принялся горячо отказываться. Так вот, увидев волны на картине Гайвазовского, Лев Сергеевич воскликнул: «Впервые в моей жизни вода не вызывает во мне отвращения!»
Когда дело дошло до сражений, Гайвазовскому выдали пистолет, и он шел в бой, сжимая в одной руке оружие, а в другой портфель с бумагой и рисовальными принадлежностями. Он проявил отвагу и решительность, достойные морского офицера, оставаясь при этом частным лицом. Военному ведомству ничего не оставалось, как специально для Гайвазовского выдумать должность: живописец Главного морского штаба с правом носить мундир, но без производства денежного содержания.
Однако заманчивые карьерные перспективы мало занимали влюбленного юношу. Прелестный образ Тальони не померк в его сердце. Гайвазовский надумал ехать в Венецию, чтобы хоть мельком, издалека, еще раз увидеть Мари. К счастью, убедить академию в том, что ему как маринисту необходима итальянская стажировка, оказалось несложно. …Балерины в городе не было. Покрутившись на гондоле вокруг палаццо с темными окнами, Иван решил ждать, употребив время с наибольшей пользой. Прежде всего отправился в армянский монастырь Святого Лазаря, где много лет жил его родной брат Гарик (подобно Ивану, он рано проявил способности, был замечен купцом-меценатом, получил роскошное образование и в итоге сделался богословом). Всю ночь братья проговорили. Гавриил рассказал, что раскопал фамильные корни. Их настоящая фамилия была Айвазян, а Гайвазовскими предки стали, бежав в Польшу от турок. Но именоваться Айвазяном Иван не захотел. Куда лучше звучало «Айвазовский»... С тех пор он стал подписываться именно так.
В ожидании приезда Тальони Иван рисовал Венецию. Однажды расположился с мольбертом на площади Святого Марка, и какой-то сухощавый блондин с весьма длинным носом, кормивший голубей горохом, посмотрел и сказал: «Як гарно малюе!» Это был Гоголь. Как и положено соотечественникам за границей, эти двое быстро сдружились. Николай Васильевич сманил Айвазовского сначала во Флоренцию, потом и в Рим.
Там Иван познакомился с русским художником Ивановым. Тот уже шесть лет работал над «Явлением Христа народу», успел сделать множество набросков, без конца менял композицию и все не был вполне удовлетворен. В те дни, когда очередной этюд выходил хорошо, Александр Андреевич поощрял себя визитом к Гоголю. Когда же этюд не удавался, лишь с тоской стоял под окном великого писателя, считая себя недостойным войти. (Кстати, на «Явление Христа народу» Иванову потребовалось 20 лет, и даже в день «премьеры» в Петербурге, когда в зал уже входил царь со свитой, художник, взобравшись на лестницу, что-то спешно доправлял на полотне.) Айвазовский же чуть не каждый день писал по картине, без набросков, часто просто по памяти. И уж конечно, ничто не мешало ему в свободное от творчества время сидеть на подоконнике в римской квартире Гоголя и от души жалеть грустного Иванова, топтавшегося на мостовой.
Однажды у Гоголя пировали: некий колбасник из Болоньи оплатил картину Айвазовского пудом нежнейшей ветчины. «А долго ли вы, Иван Константинович, выполняли этот заказ?» — поинтересовался Иванов. Услышав в ответ: «Час», — Александр Андреевич покачал головой: «Ваш талант в большой опасности!» Айвазовский расстроился, но не слишком. Ведь что там колбасник! Знаменитая Галерея Уффици заказала ему автопортрет — а ведь известно, что там собраны автопортреты величайших художников мира, начиная с Леонардо и Микеланджело. Из русских этой чести сподобились только Орест Кипренский и вот теперь он, Айвазовский! Кроме того, сам папа римский Григорий XVI купил для Ватикана его «Хаос»: воды, тьма, и над всем этим — то ли комета, то ли светящийся величавый силуэт… (Григорию XVI пришлось созвать целую комиссию из кардиналов и прелатов, чтобы удостовериться, что в картине нет ничего крамольного.) Это был оглушительный, * успех! Однажды Айвазовскому рассказали, что пару его картин купила сама Тальони. Для него это прежде всего означало, что она вернулась в Италию. Иван кинулся в Венецию.
[B]Весенний туман в Венеции[/B]
Он еще раздумывал, как и под каким предлогом явиться на глаза Мари, как ему в гостиницу принесли письмо в знакомом голубом конверте. И в нем снова обнаружились билеты на «Сильфиду». И снова она — грациозная, воздушная — танцевала на сцене. И снова он стоял в толпе у артистического выхода. По дорожке, усыпанной цветами, Тальони пробежала к своей гондоле. А оттуда позвала: «Синьор Айвазовский, ну что же вы, я жду!»
Молочно-серый весенний туман укутал ночную Венецию, сквозь него едва пробивался лунный свет. Стены домов то и дело возникали из голубой дымки близко-близко, и чудом казалось, что гондола не сталкивается с ними. Было волшебно, сыро и тепло. Когда они подплыли к мраморным ступеням, Айвазовский узнал палаццо, в окна которого заглядывал полугодом раньше. «Дома друзья ждут меня после спектакля, — сказала Мари. — Но я не хочу сейчас к людям. — И коснулась рукой спины гондольера: — Энрико, вези нас кататься».
Для Айвазовского настали счастливые дни. Он жил в ее доме. С утра писал картины, прислушиваясь к звукам музыки из комнат Мари — она репетировала. В полдень за завтраком встречал ее саму. Потом катались по каналам, пьянея от морского воздуха. Иван мечтал, чтобы это продолжалось вечно, но сам все испортил, не справившись с нахлынувшими чувствами.
— Я люблю вас, будьте моей женой!
— Друг мой! Вам двадцать пять, мне — тридцать восемь, я знаю жизнь много лучше вас. И я уже была замужем. Сначала графу льстил мой успех, потом стала раздражать моя погруженность в искусство. Наши ссоры стали мучительны, и я выбрала искусство. Вот этот башмачок растоптал мою любовь! Возьмите его на память обо мне и возвращайтесь в Россию. Там ваша жизнь, а свою женщину вы еще встретите.
— Но оставьте мне хотя бы надежду!
— Нет, милый мальчик! Я никогда не полюблю вас…
Как ни убит был Айвазовский отказом, как ни страдал, ни плакал над подаренной Тальони розовой балетной туфелькой, прошло совсем немного времени, и он признал, что великая балерина была права. Его жизнь — в России. Вернувшись туда, Иван обнаружил, что мода на него возросла многократно. После итальянского успеха петербургские аристократы скупали марины по 2—3 тысячи рублей. Особенно щедро платил министр юстиции граф Панин. Рассказывали, что сам Николай I, увидев у графа «Вид Неаполя с группой рыбаков, слушающих импровизатора» и «Лунную ночь в Амальфи», воскликнул: «Они прелестны! Если бы можно было, то, право, я отнял бы их у Панина». На художника глядели с трепетом. В тифлисской газете писали, что Айвазовскому достаточно взять в руки кисть и крикнуть морским волнам: «Ни с места!» — как они сами собой возникают на полотне. Были, впрочем, у Ивана Константиновича и критики, ругавшие его за вечные кружевные прибои да лунные дорожки. Крамской называл его картины «аляповатыми подносами», а Белинский считал, что Айвазовский уводит зрителя от реальности.
Однажды, расстроившись от таких упреков, Иван Константинович задумал создать социально значимую картину. Он, всегда легко и быстро писавший, искал сюжет чуть ли не месяц и в конце концов нашел: люди, уцелевшие после кораблекрушения, борются за жизнь. Осталось одолеть лишь последний, девятый вал бури (самую большую и гибельную волну, после которой, по рассказам бывалых моряков, море всегда успокаивается). Еще неделя ушла на воплощение замысла. Едва закончив свой «Девятый вал», Иван повез его Белинскому. «Ну вот за это спасибо! — одобрил критик, пожимая руку художнику. — Мой вам совет: спасайте свой дар, уезжайте из Петербурга, подальше от соблазнов, заказчиков, дамских восторгов». Айвазовский совету внял. Правда, пришлось задержаться в столице еще месяца на три по совершенно особенному случаю: Иван, как и пророчила Тальони, встретил новую любовь.
Он настолько вошел в моду, что самые высокородные семьи были готовы отдать за Айвазовского дочерей, невзирая на его низкое происхождение. Однажды Ивана Константиновича зазвали на вечер в дом, где были две девицы на выданье. Пришел и давний приятель художника — Глинка. Однажды Айвазовский при нем сыграл на скрипке, поставленной на колено, что-то из своего феодосийского детства, и композитор использовал эти «дикие напевы» в опере «Руслан и Людмила». С тех пор к Айвазовскому Глинка испытывал нежнейшую привязанность. И не отказался сыграть для него на том вечере. Послушать великого композитора привели даже младших детей в сопровождении гувернантки. Ни глухое темное платье, ни строгая простая прическа не могли скрыть ее утонченной красоты. Музыку Глинки девушка слушала жадно, словно вбирая в душу.
Наутро Айвазовский снова явился в тот дом, наделав переполоху барышням. Удалось выяснить, что прекрасную гувернантку зовут Юлия Гревс, она дочь осевшего в Петербурге англичанина-врача. Чтобы встретиться с ней, Иван Константинович предложил девицам и их младшим сестрам уроки живописи. Как и предполагалось, дети явились на урок с Юлией Яковлевной. Так начались их ежедневные встречи, когда Айвазовский и слова не смел сказать возлюбленной. Но однажды он решился и незаметно вложил в руку гувернантке письмо с признанием. Вспыхнув, та вышла из комнаты, а когда вернулась, произнесла, прямо глядя ему в глаза: «Я согласна».
Известие о том, что Айвазовский предпочел гувернантку самым именитым светским невестам, вызвало в Петербурге сенсацию! Впрочем, едва обвенчавшись, молодые уехали в Феодосию. Там им закатили такой свадебный пир, каких отродясь не видывали на севере: дорогу устилали ковры из живых цветов, джигиты состязались в скачках, перед балконом на ярком ковре музыканты сменяли танцоров. Но вдруг музыку заглушили изумленные крики: в феодосийскую бухту вошла эскадра из Севастополя, шесть кораблей встали на рейд и зажгли иллюминацию. Присутствовал среди гостей и постаревший, но все еще бодрый Александр Иванович Казначеев. Айвазовский воскликнул: «Столь много радости в день празднования свадьбы предвещает нам долгую счастливую жизнь!»
Первая размолвка случилась между супругами в 1853 году в Харькове, куда семья эвакуировалась после высадки турок в Крыму. Айвазовский рвался в осажденный Севастополь: «Поймите, Юлия, как же я могу оставаться здесь, когда числюсь живописцем Главного морского штаба!» «Вот и следуйте примеру штабистов, сидите в тылу», — возражала жена. Он все-таки поехал. Расположился с мольбертом на Малаховом кургане, наблюдал за тем, как солдатики укрепляют оборонительную линию. Айвазовский хотел остаться здесь до конца, но, когда через два дня бомбардировка усилилась, адмирал Корнилов лично распорядился выслать живописца из города, не слушая никаких возражений. Так что свои картины, посвященные той войне, Айвазовский писал много позже и больше по чужим рассказам.
Особенно полезен оказался дворник Пантелей, в котором Иван Константинович узнал солдата, прислуживавшего ему в Севастополе. Живописец встретил его в Петербурге и расспрашивал недели две, а потом уехал домой, в Феодосию. Старик провожал его у ворот, а когда вернулся в свою каморку, увидал забытую на вешалке бобровую шубу. Бросился снимать, да не тут-то было! Шуба оказалась нарисованной на стене. На следующую зиму Айвазовский опять приехал. Стена была девственно чиста. «Хозяйка продала ваш подарок, — пожаловался Пантелей. — Купец привел сюда мастеров, они зубилом пробили штукатурку, а потом сняли ее и увезли». «Ничего, — утешил старика художник. — У меня есть для тебя другой сюрприз. Вот, приходи на выставку...» Там была его картина «Малахов курган»: два старых воина вспоминают минувшие битвы. В одном из них легко узнавался Пантелей.
Кто не одобрял плебейских знакомств Ивана Константиновича, так это Юлия Яковлевна. Ей вообще со временем сделалось с ним скучно. Она просилась то в Петербург, то за границу. Теперь, обретя статус жены знаменитого художника, ей хотелось блистать, а не пропадать в феодосийской глуши. Но Айвазовский, помня предостережение Белинского, наотрез отказывался перебраться в столицу. После семейных сцен он доставал из особой шкатулки башмачок Тальони и горько усмехался, размышляя о том, сколько жертв требует искусство даже от самого удачливого художника! На двенадцатом году брака Юлия Яковлевна с детьми поехала в Одессу, да так оттуда и не вернулась. Во второй раз художник женился лишь через двадцать два года. Ему было уже шестьдесят пять.
[B]Конец розовой туфельки[/B]
Он ехал в экипаже по набережной и встретил похоронную процессию. Обнажив голову, Иван Константинович вышел и узнал, что хоронят купца Саркизова. Решил обратиться к вдове со словами утешения и остолбенел: казалось, перед ним — сама скорбящая Мадонна! Эта юная женщина была поразительно красива. Через несколько месяцев Иван Константинович снова встретил ее: Анна Саркизова стояла на пустынном пляже и глядела на море. Не раздумывая, Айвазовский предложил ей стать его женой. Как она могла не согласиться?
Анна, выросшая в такой же бедной армянской семье, как и сам Айвазовский, была еще совсем девочкой, когда в Феодосию по дороге из Турции заезжали дети царя: великая княжна Мария Александровна и великий князь Сергей Александрович. Все жители высыпали в тот день на пристань — глядеть, как Айвазовский плывет на катере встречать корабль, а за ним следуют четыре гондолы с цветами. Вечером был праздник в его саду, да столь пышный, что затмевал сказки «Тысячи и одной ночи». Неудивительно, что старый живописец представлялся Анне кем-то вроде волшебника. В этом она, впрочем, вполне убедилась, выйдя за Ивана Константиновича замуж, — отказа Анне Никитичне ни в чем не было.
Каждое утро, все восемнадцать лет, отпущенных им судьбой, Айвазовский вспыхивал радостью, здороваясь со своей ослепительно прекрасной женой. «Моя душа должна постоянно вбирать красоту, чтобы потом воспроизводить ее на картинах, — говорил художник. — Я люблю тебя, и из твоих глубоких глаз для меня мерцает целый таинственный мир, имеющий почти колдовскую власть. И когда в тишине мастерской я не могу вспомнить твой взгляд, картина у меня выходит тусклая...»
И все же он иной раз вынимал из шкатулки розовую туфельку и грустил о женщине, которая когда-то давно отвергла его. Ах, если б знать, что она хоть час, хоть минуту любила его! Это озарило бы прошлое высоким смыслом, сделало бы печаль светлой. В такие моменты Айвазовского не радовали ни молодая верная жена, ни богатство, ни уважение и почет, которыми на старости лет окружили его земляки.
Феодосийцам было за что боготворить Айвазовского. Он не только прославил их город на всю Россию — он крестил их детей, выдавал замуж их бесприданниц-дочерей, хоронил их родителей… Кроме того, он построил им железную дорогу и водопровод. В Феодосии издавна легче было достать вина, чем воды. Так Иван Константинович подарил городу 50 тысяч ведер ежедневно из источника в собственном имении Субаш, протянув трубу в 25 километров и поставив в городе прелестный фонтан. Неудивительно, что по каждому поводу горожане засыпали своего благодетеля ворохом цветов, которые свозились к его дому целыми арбами.
И все же эти ландыши… Они не давали Айвазовскому покоя. Не вняв совету жены, он начал было поиски посыльного. Отчего-то ему думалось, что следующего Вербного воскресенья для него не наступит. Так, впрочем, и случилось. Меньше чем через три недели, в ночь с 18 на 19 апреля 1900 года, Иван Константинович тихо и мирно скончался во сне. Ему было уже 82 года…
Феодосия оделась в траур. В школах прекратились занятия, закрылись магазины, умолк базар. Сотни людей плакали навзрыд. Среди шедших за гробом был и высокий старик в потертом сюртуке. «Да, некому теперь носить посылку от князя Трубецкого! — сетовал он. А любопытствующим охотно пояснял: — Итальянка Мария Тальони, выдавшая дочь за князя, умирая, завещала каждый год на Вербное воскресенье посылать Ивану Константиновичу ландыши. А ежели тот поинтересуется, от кого, сказать, что от женщины, которая в этот день много лет назад его отвергла, хотя за всю свою жизнь любила лишь его одного. Шестнадцать корзин отнес я Ивану Константиновичу, а он так ни разу ни о чем и не спросил. Может, сам знал, к чему эти ландыши?»
Розовую туфельку вдова художника, разбирая его вещи, вскоре сожгла в печке…
